Ксения Макарова: Очень важно замечать, как мы говорили, по статистике только 30% детей становятся взрослыми, ну, я прям очень грубо говорю, без СДВГ, естественно, с СДВГ, просто очень компенсированной формы. 60-70% — это взрослые, которые обладают этим. Но вот в чем нюанс. Если мы видим ребенка до 12 лет, даже если у него преимущественно гиперактивный тип, то есть, он дрался, кусался, я не знаю, делал какие-то экстремальные вещи, то потом, после 12 лет, гиперактивность превращается во что-то другое. То есть вряд ли ты видела людей, взрослых, которые в метро карабкаются на стены или бьют кого-то с ноги. Ну там, наверное...
Мария Долгополова: Ну да, они как-то должны по-другому это проявлять.
Ксения Макарова: А вот как тебе кажется, во что превращается гиперактивность взрослого человека?
Мария Долгополова: Слушай, я здесь пофантазирую про себя. Опять же, я не довела это тщательно до какой-то диагностики. Скорее, я знаю про себя такую черту, что… Я, во-первых, почему применительно к себе раньше об этом не думала? Потому что у меня не было в детстве моторного компонента, который супертипичен для таких детей. То есть, когда я его у дочки увидела, то така: «блин, что это? Что мне подложили? Кто родил этого ребенка?» Но точно я ее родила, то есть ее даже никуда не уносили на секунду. То есть там вообще риск подмены отсутствует. Да, полностью отсутствует. Но я как бы понимаю, что вот я тоже это и читала, и у клиентов видела, что для взрослых более характерно это не в моторной сфере, а в ментальной. Ты как бы вот ментально такой на взводе. И я про себя знаю такую даже черту, это уже такая выстроившаяся компенсация, как я это вижу, что я очень люблю такие высокоавантюрные активности с такой частой сменой картинки. То есть я лезу в горах, у меня там карабины, или я скачу на лошади, прыгаю через препятствия. И все это вот очень... И для меня это было очень важно, и сейчас периодически я тоже в такой всякой штуке нуждаюсь, просто я ее немножко по-другому простраиваю. Потому что, если я в это все погрузилась, вот такой прям на взрыв таких эмоций, моторики, вообще всего, у меня на какое-то время потом появляется возможность сидеть спокойно. Причем не в физическом плане, а именно в ментальном плане.
Я даже в детстве не была ребенком, который елозил на стуле. Елозить на стуле — это было вообще не мое. Я была просто вообще моторная паинька. Но у меня просто совсем в другой сфере это проявлялось в детстве почему-то. Не знаю почему. И сейчас.
Но, кстати, про детство я могу рассказать одну историю, как раз вспомнила перед нашим эфиром, думаю: «боже мой, это, конечно, точно для дневника поведенческих странностей». Это был уже где-то класс пятый, и я была на уроке физкультуры, урок физкультуры был последним, и я надела трусы, носочки, обувь, и летний, весенний такой плащ. А в остальном я осталась голая. Свою одежду, джинсы, рубашечку, может быть, нет, ливчика в этом возрасте, по-моему, еще нет. Вот я оставила это в физкультурном зале. А вот книжечки с физкультурной формой я отнесла домой, придя туда голая, чем я абсолютно вынесла свою маму. Она очень сильно перепугалась, она очень сильно кричала и очень сильно перепугалась, потому что ее реакция была, что ее ребенок не выживет во взрослом возрасте, просто не выживет. И она в этом смысле тревожится, кричит, все это передает мне. А я стою и думаю: «а что она беспокоится? Она вообще нашего папу видела? Я вообще просто золотая курочка и золотое яйцо в одном флаконе по сравнению с тем, что представляет из себя наш папа». Ну, а папа у меня — успешный человек, думаю: «вообще все отлично». Я даже в детстве очень-очень мягенько все проявляю. Но на самом деле я понимала, что, если это мерить со своим папой, — да, это супер успокаивает. Но если мерить это с другими своими одноклассниками, то, конечно, — нет. Какие-то виды ошибок они не совершали в принципе или не совершали в таком количестве. И я очень знаю по себе черту, которую я не у всех людей встречаю. Вот то, что произошло в этой ситуации с одеждой, что я пришла как бы голая домой, но все же одетая. У меня просто случился отлет внимания из сенсорной сферы. И он для меня нетипичен, просто внимание в тот момент решило покинуть эту сферу моего бытия. И если внимание покинуло какую-то сферу жизни или меня, то его там правда нет. И в этой сфере может за это время случиться всё, что угодно. Я правда не видела, чтобы у других людей настолько контрастно это всё происходило.
Ксения Макарова: На самом деле ты затронула очень важную тему, потому что часто про людей с дефицитом внимания думают, что это типа дефицит, ну в смысле его нет, внимания этого. Но на самом деле это неправильная трактовка, неправильный перевод. Потому что на самом деле имеется в виду, что нет, так называемого, срединного внимания. Ну то есть, когда ты типа устойчивый, оно примерно одинаковое. У людей с синдромом дефицита внимания есть два состояния обычно. Первое — так называемый, гиперфокус. И на этом гиперфокусе они могут уехать очень далеко и быть супер успешными. Причем гиперфокусом может стать примерно все, что угодно. Например, у меня был клиент, который поспорил со своим другом на то, что он перепишет телефонный справочник, и для него это стало гиперфокусом. И он, не отрываясь, переписывал его несколько суток. То есть он вставал только попить.
Мария Долгополова: Да, да, это моя тема. Как раз незадолго до беременности у меня однажды случился небольшой простой в работе, совершенно маленький. Я знала, что это опасно, допускать большой простой в работе, потому что случится ровно вот это, и оно случилось. Мне стало интересно, если свести все страны Латинской Америки в табличку по их медицинской ситуации, криминалистической ситуации и еще какой-то параметр меня интересовал. И я хотела простроить карту путешествия по Латинской Америке с учетом анализа этих трех факторов. И меня унесло на две с половиной суток, я ни спала, ни ела, я составляла эту табличку о том, как мне надо будет посетить со своей семьей Латинскую Америку. И пока я это не доделала, меня просто не отпустило. Я думала: «блин, ужас какой, Маша, надо было натыкать работы просто, чтобы этого ужаса не произошло». Ну, потому что, если бы там стояла работа, я бы хотя бы спала и ела, и у меня не случилось бы этого чарующего гиперфокуса, из которого я вообще себя не смогла остановить.
Ксения Макарова: То есть, на самом деле, важно понимать, что у человека с СДВГ, взрослого, профессия, которую он выбирает, должна в идеальном мире, было бы хорошо, чтобы она лежала в его гиперфокусе. Либо это должна быть профессия, в которой всё время вбросы новой информации, какие-нибудь медиа. Например, всё время такой, типа, тут проект, тут проект, тут проект. То есть это часто люди, которые быстро могут переключаться, им даётся тяжело рутинная работа, где всё время одинаково, одинаково. Почему? У них и так дофамина мало. А им еще тут надо, я не знаю… Если рутина лежит не в их гиперфокусе, это просто пиши пропало. То есть я по себе знаю, что, например, когда я веду терапевтические сессии, это мой гиперфокус. То есть во многих других делах я делаю несколько дел одновременно. То есть я могу, я не знаю, собирать пазл, одновременно слушать интервью, одновременно общаться с кем-то, и для меня это будет нормально. То есть мне сложно будет на одном сконцентрироваться. А вторая вещь про внимание. То есть первый у нас — гиперфокус, сильное падение. И в этот момент ты ребенка или взрослого зовешь, там, «Петя, Петя», а Петя такой в отлете: «что, где я вообще, я в другой реальности». Бесполезно, да.
А второй вариант — это поверхностное внимание, когда человек не может погрузиться. Вот условно говоря, Маша сидит ворон, считает… Извини, Маша, я взяла любое первое имя, вышла ты. На уроке он не может сконцентрироваться. Он такой: «А что происходит? Я не могу». И вот это во взрослой жизни, почему, кстати, это тоже про важность диагностики. Человек не может, например, сесть за работу, особенно если она рутинная, а ведь в любой профессии есть вещи, которые плюс-минус рутинные. Например, ты — фотограф, тебе классно фоткать, а обрабатывать фотки, если это не твой гиперфокус, — это мучение. Я про себя знаю, что для меня мучение — писать статью или отчет, или что-то такое... И я начинаю прям быть типичным СДВГшником. Подошел, сел, посидел, пошел, попрокрастинировал. Ага, обратно сел, так, нет, оно все-таки никуда не делось. Опять пошел, переделал другие дела, только не это. То есть, опять же, что часто отличает СДВГшников взрослых? У них очень часто бывает прокрастинация и внутренняя тревога, в которую переходит гиперактивность. Это гиперактивность внутренняя, мыслительная. Ты все время такой тревожишься, вдруг то или не то, миллион планов, надо все просчитать, гиперконтроль какая-то попытка подключить. И мы часто видим это в ментальной сфере у людей. И чаще всего вопрос, который мне задают взрослые, успешные люди, которые приходят, они говорят: «скажи мне честно, я дебил?» Понимаешь, то есть для них вот то, что… Он говорит: «я же работаю в огромной корпорации, от меня зависят доходы компании. Я вот дебил, что я не могу сесть и табличку посчитать?» — Нет, ты не дебил, там ноль дофамина, ты не можешь сесть за это. То есть, он говорит: «я могу, не знаю, там в 10 вечера сесть, смотреть те же страны Латинской Америки, и что, уже 3 часа ночи? А как это прошло, да? И при этом я не могу посчитать табличку».
Если мы посмотрим основные трудности терапевтические у людей с СДВГ, это будет самооценка. Очень часто люди с СДВГ страдают низкой самооценкой, когда они говорят: «Я, наверное, дурак. У всех получается, у меня нет». И дети часто страдают этим, и это сложная штука. И второе, в чем им бывает трудно, это социальные контакты. Это даже не потому, как они устанавливают, они могут их очень активно устанавливать. Качество. Потому что некоторые терапевты (мне раньше казалось, как это возможно, теперь я понимаю, как) путают проявление синдрома дефицита внимания и аутистического спектра. Мне казалось, как, это разные проявления? А потом я начала спрашивать, как? Они говорят: «Ну и тот, и тот не смотрит в глаза». А причины разные. Тот не смотрит, потому что он тебя как социальный объект не считывает, а этот не может концентрироваться. И тот, и тот тебя не слышит, а причины разные. И тот, и тот, не знаю, с сенсорными особенностями, а причины разные. И так далее. То есть ты на самом деле тут видишь очень иногда схожие вещи, которые намекают что-то другое, но пересекаются в этой клинической картине.
Поэтому диагностика своевременная важна. Мне, когда поставили синдром дефицита внимания, мне было 30 лет, моему мужу было 28 лет. Это был уже очень взрослый возраст. И мне наконец-то стало яснее несмотря на то, что я на тот момент уже довольно долго была терапевтом, работала с людьми, у меня были моменты, когда мне казалось, что так не должно быть, «почему ты не концентрируешься на одном деле, доведи его до конца». А я чувствую, что мне оно скучно, мне надо пойти другое делать и так далее. Я прямо чувствовала. Или много дел: одновременно разговариваю с кем-то и параллельно читаю новостную ленту. Люди это как оскорбление воспринимают, а для меня это недостаточная стимуляция.
Мария Долгополова: У меня, знаешь, это тоже был очень, конечно, интересный момент, с мужем проявился в отношениях. У меня есть такая черта, ты ее уже упоминала. Вот у меня, если внимание улетело, вот я стою на кухне, и ко мне подходит мой нынешний муж. И он мне просто как обычному человеку, как на духу начинает что-то рассказывать. А в этом случае я его не слышу. Ну, то есть у меня это не работает по автоматике. Если я стою на кухне, значит, я точно не в этом мире, точно. Неважно, что я делаю, я готовлю или мою посуду, значит, точно я глубоко там прям сильно. И я ему говорю: «слушай, ты, пожалуйста, подойди, потрогай меня, скажи, что я тебе рассказываю. И, начиная с пятого слова, я начну тебя слышать и понимать». Потому что у меня вот эта фраза «Маша, я тебе хочу рассказать», она тоже как бы как эхо у меня пролетает. И я такая: «А, да, действительно, вот сюда надо направить внимание». И начинаю слушать. И мой муж первое время, и может быть иногда даже до сих пор, очень обижается, потому что как будто бы я его не хочу слушать. А это не важно, кто бы подошел, я в принципе не в этой реальности. Мое внимание точно не на внешних каких-то словах. И даже...
Ксения Макарова: Это интересно, потому что вот эти нюансы внимания, они могут быть иногда, несмотря на то, что у одного и другого человека стоит это состояние, могут быть разные. Например, вот такая своя собственная ситуация. Я – человек очень быстрый, я быстро говорю, я быстро делаю, я быстро мыслю, у меня иногда мысль не успевает. Ну, то есть я уже подумала и всё решила, и мне иногда кажется, что люди такие медленные, они там как-то долго думают и всё такое. А мой муж, наоборот, у него тоже дефицит внимания, но если я его, не дай бог, отвлекаю, когда он медленно собирается… Он просто уже стратегию выбрал. Он все забудет, он точно оставит ключи на самом понятном месте. Для него уже это стратегия. Он говорит: «не отвлекай меня, когда я собираюсь». А я, как человек, который...
Мария Долгополова: Да, для меня это тоже очень важно чертовски!
Ксения Макарова: А я как человек, который все время быстрее, быстрее, выше, сильнее: «Ты что, не собрался? Почему так медленно?» То есть в этом плане мы иногда так как бы вставляемся не как ключ в замок, а как чужой ключ в замок. Это прямо трудно. И поэтому, когда ты понимаешь, что твое состояние… Ну, на мой взгляд, называние не решает проблемы, но оно дает тебе возможности для того, чтобы узнать про него побольше. Например, ты знаешь, что твое состояние называется синдром дефицита внимания и гиперактивности. И ты про себя уже знаешь, что я — такой человек, в таких ситуациях реагирую так, в таких так. Ну, короче говоря, ты можешь подложить себе соломки в каких-то местах, или понять, где ты можешь быть не очень ок при взаимодействии с другими, например. То есть я, например, когда знакомлюсь со своими новыми знакомыми или даже с клиентами, я говорю им: «друзья, я говорю очень быстро, не для всех этот темп речи подходит. Поэтому, если вдруг вам быстро, вы мне скажите». Это правда.
Мария Долгополова: Ютуб позволяет замедлить. Это большая выгода.
Ксения Макарова: Да, то есть, когда я предупреждаю людей про это, это не дает ощущение моей словесной атаки на них, например, в скорости речи, или в том, как я делаю быстро, или что-то еще. Вот, и это дает возможность подстроиться. Поэтому умение понять про себя, что ты не дурак, условно говоря, у которого там 15 минут кряду, и таких 15 минут 8 раз не получается сесть за работу, а ты — просто человек, которому реально сложно это сделать, потому что у тебя так мозг устроен.
Вот почему, если мы вернемся немножко к медикаментозной коррекции, это же так странно. У человека синдром дефицита внимания и гиперактивности, а ему предлагают стимуляторы внимания. Почему? Нет, подумай, это работает. Почему? Почему ему предлагают стимуляторы? Это очень красивая схема. Я когда ее поняла, мне она стала так симпатична.
Мария Долгополова: Слушай, не могу разгадать.
Ксения Макарова: Вот представь себе, что мозг человека с СДВГ…
Мария Долгополова: Ну, то, что я рассказала про то, что я себе создаю как бы такую прям сильную-сильную смену картинки и какой-то яркий такой физический стимул, это же тоже стимуляция.
Ксения Макарова: А зачем ты это делаешь? Верно.
Мария Долгополова: И после... После намеренной стимуляции происходит какой-то естественный спад, что я всю эту дурнину из себя выгнала. И я такая: «ой, я могу три дня писать унылые записи».
Ксения Макарова: В этом-то и прикол. Я предлагаю сравнить тебе мозг СДВГшника с перекрестком. Такой перекресток крестообразный. Представь себе, что в центре этого перекрестка тусит мужик-регулировщик, который не светофор, он показывает, куда кому ехать. Когда регулировщик работает хорошо, все машины едут и проезд свободен. Вот теперь представь, что регулировщик в середине светофора заснул. Что будет?
Мария Долгополова: Они поврезаются.
Ксения Макарова: Первое.
Мария Долгополова: Или они начнут... Как-то модерироваться сами.
Ксения Макарова: Да, это в лучшем варианте. То есть они чаще всего начинают громко бикать и никуда не ехать. Вот это тебе конструкт ребенка, например, максимально понятно на детях с СДВГ: он громкий, он не очень продуктивный, и он ничего сделать не может. Он орет или валяется. То есть на самом деле надо понимать, что лобные доли людей с СДВГ вообще-то спят. И для того, чтобы не засыпать каждую миллисекунду, почему эти гиперкинетические действия или постоянная смена картинки, ты всё время пробуждаешь свой мозг, всегда. Твой регулировщик спит.
Мария Долгополова: Ой, слушай, можно я тебе ещё одну историю расскажу? Она меня просто потрясает до глубины души. Значит, находимся мы в Малайзии, а там море такое красивое, океанчик такой прям. Я говорю: «Доченька, любимая, родная моя, пойдём купаться?» И мы идем с ней купаться. А там местные малазийцы пришли. То есть мы жили на том побережье какое-то время, и там пришли малазийцы. А Малайзия — вообще достаточно дорогая страна. И было видно, что конкретно те малазийцы правда очень небогатые люди. Отдыхать, видимо, как-то надо. И в Малайзии, кстати, между прочим, температура высокая и влажная, ну то есть это физически очень большая жаркость. Даже на сухой жаре, если это плюс 45, гораздо легче, чем на влажной. Влажная пришивает очень сильно.
И вот эта местная семья, там приходило несколько разных семей на этот пляж, и они высаживались на больших коврах с палатками и проводили в таком положении все выходные. Ну, то есть они заезжали в пятницу вечером и уезжали в воскресенье вечером. Ну, я, естественно, смотрю на них, и для меня это другой мир, потому что там штук 5 взрослых, штук 10 детей, дети точно без СДВГ, и они сидят все на этом ковре, и они никуда из этого ковра не убегают, и они сидят так все выходные. Я просто так хожу мимо них с дочкой и я понимаю, что у людей другая генетика явно, чем у меня, потому что я бы просто сошла с ума на одном ковре…
Дальше происходит следующее в моем воспоминании. Я привожу на этот пляж дочку, там это семья, которая приезжала и на прошлые выходные тут тоже провести время на пляже. Мы заходим с дочкой в море и обе бесимся, нам обеим хорошо. Ну то есть как бы море красивое, теплое, мы бесимся, все идеально, ничье СДВГ никому не мешает. Ну и неважно, в принципе, ничья характерология и нейроотличность никому не мешает. Дальше мы выходим на пляж, и я понимаю, что мне нужно прям 5 минут посидеть, чтобы меня никто не трогал. А дочке, естественно, на это пофиг. Ей 4 года. И ее как бы носит как ураган. И она видит, что я замерла. И для нее это какой-то, видимо, непереносимый опыт. Она начинает залезать мне на голову и барахтает всеми лапами. Что довольно больно. Потому что, когда она делает это на море, это как бы нормально в воде. А когда она это начинает делать на суше, сидя у меня на голове, это и больно, и неудобно. Я, соответственно, начинаю ее тоже как-то останавливать и пытаться договариваться про это все. И это просто был такой чудовищный контраст. Мы как пара в итоге ни одной секунды не смогли там просидеть, потому что как только начался этот моторный, психомоторный конфликт с тем, что она хотела сидеть у меня на голове и дрыгать всеми конечностями, а я не хотела, чтобы никто сидел у меня на голове, в итоге дочка через минуту заорала: «Мама, давай сядем в такси!» И самое смешное, что мы действительно сели в такси, просто потому что я понимала, что как бы... Не потому, что я ее послушалась, а потому что я понимала, что, если мы не сядем в такси и никуда не поедем, мы действительно обе сойдем с ума просто. Ну, потому, что если я ее приведу вот такую вот домой, она сядет на голову у нас дома. И это тоже как бы абсолютно непереносимый для меня опыт. А если у нас у обеих будет какая-то новая картинка и что-то будет происходить, то мы обе как-то и успокоимся в этом месте.
Ксения Макарова: Да, это хороший пример с переключениями того, что, на самом деле, ты добавляешь стимуляции, и твой регулировщик в центре просыпается. То же самое делается благодаря, например, той же самой медикаментозной поддержке. Почему стимуляторы? Потому что они стимулируют то, чтобы тот чувак в центре перекрёстка не засыпал. И в этот момент ты такой: «Опаньки, тут можно проехать все четенько, ясно, понятно». Поэтому часто, когда мы видим детей с постоянными вот этими гиперкинезами, они себя в этот момент по-настоящему пробуждают. Они просто такие: «А, отключаюсь, обратно». Это связано с этим. Вообще красивая картинка, когда я ее так визуализировала, она мне очень была симпатична. Поэтому, да, конечно, чем больше взрослый, если он подозревает у себя дефицит внимания, тем, мне кажется, полезнее будет понять чуть подробнее.
Еще отдельно надо сказать, что не существует специальных тестов на дефицит внимания. То есть, израильтяне разработали МОКСа, это такой компьютерный тест, который достаточно высокоэффективен. Во-первых, это новенькая штука, он примерно 95% показывает эффективности, и он один. Остальные вещи, которые мы видим, это скорее повод подумать про это. Ну, то есть, если ты видишь, что ты набрал большое количество баллов по какому-то тесту из интернета. И тебя долгое время беспокоят какие-то проявления, потому что вряд ли ты такой сидишь и думаешь: «так, какие бы тесты пройти, на типологию личности, на СДВГ и на шизофрению, на всё на это, psy.test.org. В общем, если ты набрал какое-то большое количество баллов по синдрому дефицита внимания и гиперактивности, и ты видишь, что тебе это мешает. То это повод навестить, хотя бы просто, если вы боитесь психиатра, психолога, поговорить про это, или невролога, который специализирован обычно из докмеда, который подскажет вам, про что это.
Потому что очень важно отметить, что несмотря на то, что опция медикаментозной поддержки существует, она не нужна всем и каждому вообще. Зато для взрослого человека терапия может быть очень хорошим опытом, который помогает ему структурировать, организовывать, принимать себя в этом, понимать, что ему с этим делать и так далее. А уж для родителей, на мой взгляд, терапия в этом плане целительное место, потому что они со всем своим накопленным эмоциональным багажом, очень разным, где-то гневливым, где-то любящим, раздражительным, могут прийти к человеку, который может подумать вместе с ними, и они могут подумать об него, как лучше выстраивать свою историю. Поэтому здесь важно помнить, что дефицит внимания – это клинический диагноз. То есть мы его не ставим по тесту, прошли, вот у вас столько-то баллов. Мы делаем большой сбор анамнеза, мы видим проявления, что они статичные, постоянные в разных ситуациях, они нарушают так или иначе привычное функционирование человека и укладываются в клинические критерии. Даже если мы посмотрим на то, как это сказано в медицинских документах, мы видим, что вот эти тесты, условно говоря, которые есть, то есть критерии, не тесты, а критерии, правильно выразиться так, то мы должны в каждой из зон (первая зона невнимательности, а другая гиперактивности и импульсивности), вы должны набрать, по-моему, 5 или 6 баллов в зависимости от возраста из 9. Это, так называемые, удовлетворяющие критерии по DSM, то, что вы вероятнее всего обладаете этим нейроотличием. Оно должно быть длительным, не меньше полугода, и оно должно начинаться, если мы смотрим DSM-4, оно должно начинаться раньше 6 лет, а по DSM-5 — раньше 12 лет. То есть это не то, что вам 25, и вдруг вы такие... самое время начать. До этого я скрывал. То есть это важная штука. Вот, поэтому всегда предлагаю здесь, если есть какие-то вопросы, подумать об кого-то профессионального в этом деле и понять, как это называется.
Мария Долгополова: Слушай, я предлагаю нам потихонечку сворачиваться. И у нас также есть сейчас какая-то минутка сказать, чем ты занимаешься, чем я занимаюсь для нашей рекламной интеграции. Если что-то из того, что мы делаем, будет интересно нашим слушателям, зрителям, то, собственно, чтобы они могли иметь в виду. Ты сейчас чем занимаешься, что проводишь?
Ксения Макарова: Я работаю в жанре когнитивно-поведенческой терапии, самой доказательной терапии в мире. За нее платят даже американцы в своем пакете. Типа ОМС по-американски. Там у них есть 8 сессий бесплатно, представь себе. Это о многом говорит.
Мария Долгополова: 80?
Ксения Макарова: Нет, 8, конечно. Ты что? Это же американцы. Это дорого. Но тем не менее я работаю как когнитивно-поведенческий терапевт с детьми, начиная с пятилетнего возраста, родителями этих детей, начиная с нулевого возраста, потому что дети могут быть очень маленькие даже, с подростками, взрослыми людьми, беременными женщинами. Я работаю с такими темами, как тревога, депрессия, какая-то неуверенность в себе, горевание, потеря. Это тоже мои темы. Как терапевт, который работает с детьми, я работаю с любыми, так сказать, нежелательными проявлениями поведения, или такими проявлениями поведения, которые тревожат родителей. Потому что я много и долго наблюдала за детьми и с ними взаимодействовала и в рамках учебы, и в рамках дальнейшей работы. Я люблю детей, много с ними работаю.
Как человек, который занимается со взрослыми, чаще всего ко мне обращаются с проблемами тревоги, самоопределения, депрессивными состояниями, гореванием. Это часто бывает.
С чем я не работаю? Есть такая особенность, я не работаю с химическими аддикциями. Это единственное ограничение, с которым я не работаю. Со всем остальным запросами я работаю.
Мария Долгополова: О, вот ты! У меня к тебе вопрос. Одна из тем, кстати, с которыми я работаю, это всякие самодеструктивные проявления и risk-taking behavior и все прочее. Мне интересно, когда мои коллеги говорят: «я не работаю с зависимостями». И очень часто ко мне в терапию обращались люди, которые были успешны так или иначе, поскольку все равно терапия была оплачиваема, значит им было откуда брать эти деньги, это платили не их родители и так далее, значит, они в чем-то в этой жизни преуспели. И правда, они начинали работу, и эти вещи, кто что принимает, и у кого с чем проблемы, с какими зависимостями, ты узнаешь на третий месяц терапии. А если человеку очень стыдно за свою зависимость, то и на первом году терапии. Но это же невозможно не допустить зависимости в своей практике.
Ксения Макарова: Безусловно, да. Я имею в виду, что, скорее, если это будет запрос к поведенческому терапевту: «помогите мне отказаться от зависимости химической». Когда такой прямой запрос, тогда я лучше переадресую коллегам, так как это не область моего интереса. А если это, так скажем, идет вкупе с запросом… То есть это как матрешка некоторая, ты об этом узнаешь в процессе, то, естественно, вряд ли ты перекрестишься и скажешь: «ну, теперь с завтрашнего дня вы не мой пациент, извините, вы самое слабое звено». То есть такое, конечно, нет.
Мария Долгополова: Просто действительно мои коллеги часто с несколькими подчеркиваниями пишут: «я не работаю с зависимыми». Я думаю: «да как вы это делаете?» Ну, в смысле, там, «привет, эта сессия была последней через год?»
Ксения Макарова: Нет, нет, конечно, нет, ты права. При этом, например, я работаю с игровой зависимостью, и у детей это очень частый запрос. Вот зависимость от гаджетов, компьютерной игры и так далее.
Мария Долгополова: Это надо будет темой следующего выпуска.
Ксения Макарова: Это моя любовь отдельная, поэтому здесь я как бы уточняю, что это касается именно химической зависимости, да.
Мария Долгополова: Ну, я буду проще, чем Ксения. Я просто назовусь, что я клинический психолог, занимаюсь юнгианским психоанализом, обучалась гештальт терапии. И я сейчас помимо индивидуальной практики веду группы, и мне это очень нравится. И я приглашаю на свои мероприятия, о которых можно узнать на телеграм-канале «Глазами психолога». А ещё у меня есть YouTube-канал. Пожалуйста, смотрите, лайкайте, комментируйте и задавайте вопросы. Это помогает каналу развиваться.
Спасибо вам всем, что сегодня пришли. Тогда мы увидимся в следующие разы и прощаемся на сегодня. Спасибо вам большое.
Ксения Макарова: Да, всем пока-пока.
Мария Долгополова: И тебе, Ксюша, спасибо, что поделилась так щедро своими знаниями.
Ксения Макарова: Спасибо. Ладно, пока-пока.
Мария Долгополова: Всем пока-пока.
